Без ума от графа - Страница 18

Откровенно говоря, Розамунда не замечала никаких недостатков в материнской фигуре, раздражало ее совершенно другое: маркиза была просто одержима одной идеей – во что бы то ни стало сохранить красоту юности. Больше всего огорчений маркизе доставляла кожа. Несмотря на все старания, на обилие применяемых косметических средств, кожа не была такой же упругой, мягкой и нежной, как в молодости.

Ей было искренне жаль мать. Для Нериссы Уэструдер, леди Стейн, собственная красота была единственной драгоценностью, так сказать, мерилом представления о собственной значимости. И если все остальные видели в ней по-прежнему прекрасную женщину, то Розамунда знала, с какой горечью мать осознает, что красота с годами уходит, утекает, словно вода между пальцами, и ничего тут нельзя поделать. Этот составной портрет, по сути, был очередной, отчаянной и трогательной, попыткой удержать молодость.

В мастерской было прохладно, несмотря на яркие солнечные лучи, льющиеся сквозь широкое окно. Розамунда поежилась, по коже поползли мурашки. Ей стало неуютно, это ощущение усилилось, когда она заметила, что соски отвердели и стали видны сквозь легкую ткань.

Однако то, что волновало ее, нисколько не трогало художника. Он с головой ушел в работу. Недовольно хмуря брови, он бросил:

– Поднимите урну чуть повыше, мадемуазель. Еще выше. Да, вот так. Мне надо работать быстро, быстро, пока не ушло освещение.

Розамунда задумалась, размышляя над тем, как с годами среди любовников ее матери становилось все меньше аристократов и все больше мужчин, чьими главными достоинствами были молодость и красота. Взять хотя бы лакея у входа: он был вызывающе красив. Интересно, знал ли Франсуа, что у него появился соперник? Или ему все равно?

Размышляя о многочисленных любовных связях леди Стейн, от растерянности можно было прийти в сильное недоумение.

Насколько выше? У нее уже болела рука, нос чесался, а венок из цветов и растений, который леди Стейн водрузила ей на голову, неприятно колол кожу.

Розамунда согласилась побыть моделью только ради того, чтобы успокоить свою совесть. Вечные упреки матери, что ее забросили и забыли, отчасти были справедливы. Навещать леди Стейн было настолько мучительно, что, если предоставлялся повод не приезжать на Беркли-сквер, Розамунда без колебаний пользовалась им. Но, даже навещая мать, она старалась выбирать приемные дни, чтобы избежать тягостных разговоров с глазу на глаз.

Если бы она сдержала обещание, данное Монфору, и привела с собой Тибби, старую гувернантку, та, вероятно, сумела бы найти способ избавить Розамунду от столь тягостной обязанности – позировать. Но зная, что Тибби – синий чулок – в душе презирает леди Стейн, Розамунда, поразмыслив, решила с собой не брать.

Был еще один способ избавиться от страхов, которые внушала мать. Мэг, камеристка Розамунды, оказывала ей молчаливую поддержку всякий раз, когда леди Стейн принималась ощипывать перья у своей дочери. Но сегодня камеристка осталась внизу, на кухне, и о том, что происходило наверху, могла лишь догадываться.

Розамунда даже позавидовала Мэг, которая, несомненно, с удовольствием болтала с камеристкой леди Стейн. Розамунде стало зябко. С каким удовольствием она выпила бы чашечку горячего чая.

– Моя дорогая девочка, у тебя такой вид, как будто тебя наказали! – недовольным тоном произнесла мать. – Ты же Аретуса, речная нимфа. Больше легкости, грации! Живости!

– Извини меня, мама.

Хотя она с трудом удержалась, чтобы не напомнить матери, чье лицо и с каким выражением будет, в конце концов, изображено на полотне, Розамунда постаралась изобразить то, что хотела видеть ее мать.

Но едва леди Стейн отвернулась, как она тут же бросила взгляд на каминную полку, где стояли часы. Пятнадцать минут, от силы полчаса – вот сколько она намеревалась провести у матери: обычный, освященный правилами приличия визит, а вместо этого провела здесь уже более двух часов. Теперь она лишь надеялась, что протеже матери закончит портрет не очень поздно, чтобы успеть по возвращении домой переодеться к вечернему выходу в свет.

Усилием воли Розамунда заставила себя не думать о происходящем и переключилась на более приятные мысли: интересно, скоро ли приедет Гриффин?

Хоть она и гордилась тем, что сумела настоять на своем – заставить его ухаживать за ней, как полагается перед свадьбой не была уверена, что поступает правильно. Если бы Гриффин по приезде сразу потащил ее под венец, она, как ей казалось, не слишком бы сопротивлялась. Откровенно говоря, ей очень хотелось выйти замуж и начать семейную жизнь.

Если бы он появился перед ней прямо сейчас и изобразил по крайней мере раскаяние, она, забыв о своей гордости, с радостью пошла бы под венец.

Хотя внутренний голос нашептывал ей, что не стоит обольщаться, что вряд ли дождешься от этого злобного молодого человека каких бы то ни было извинений.

Не успев дойти до середины Гросвенор-сквер, Гриффин почувствовал чье-то властное прикосновение.

– Помедленней, старина. К чему такая спешка?

– Черт побери! – воскликнул Гриффин, обернувшись и увидев виконта Лидгейта.

Лидгейт опустил трость, он явно перед этим стучал ею по плечу Гриффина, и серебряной ручкой лихо сдвинул свою меховую шапку набок.

– Я подумал, что будет лучше, если мы отправимся туда вместе.

– Напрасно вы так думали, – ответил Гриффин, ускорив шаг.

Несмотря на это, длинноногий Лидгейт не отставал от него.

– Как только мы доберемся, – невозмутимо продолжал он, – вы поймете, что я вам просто необходим.